Василь МАРСЮК
ПРОМЕТЕЄВА ЕСТАФЕТА
Лірика, гумор, сатира

ВИРОБЛЕНИЙ ПЛАСТ

(Російськомовні і українські вірші 1963 – 67 років)

Шахту закривають тоді, коли виробляються вугільні пласти,
а мова відмирає, коли не користуються її глибинними пластами.
Спомином про шахту тільки бовваніє руда порода терикону, а згадкою про мою молодість є низка віршів того часу. Назвати їх просто відпрацьованою породою було б необачно, бо це було роботою душі ще несвідомого українця, який однак не задовольнявся середовищем свого перебування, постійно роз’їжджаючи Донеччиною, як того вимагали службові обов’язки.
Подобаються комусь старі терикони, чи ні, але вони стоять і нагадують про чийсь каторжний труд. І не тільки під землею.
Поряд із низкою російськомовних віршів я включив і кілька українських переламного періоду, щоб передати психологічний стан душі «блудного сина».

1

ДЕКЛАРАЦИЯ

Всем паяцам и странным привет!
Всем истерикам и сумасшедшим!
Ибо лучшее в мире – бред,
в рамки лбов большинства не вошедший.

Вам, нормальным, вовек не понять
мысли тех, кто обозван шутами,
отчего моя темная мать
милосерднее светской дамы,
отчего голосистый петух
своей плотской и грубой трелью
мне милей соловьиных потуг
графоманов из певчей артели,
отчего благородный порыв
залечить вековые раны –
прорывается, как нарыв,
обдающий зловонной дрянью.
Не учите меня стать другим,
я и сам изменяюсь мгновенно.
Я казался вам чёртом одним –
через миг я другой уж, наверно!
1963 г., Донецк

* * *

Не утешай меня, рассудок,
предназначением моим.
Я знаю, бедностью томим,
что жизнь моя – лишь только ссуда.

Предвидя свой удел и срок,
я не спешу идти к гадалке:
уж очень, очень одинок
цветок, явившийся на свалке.

Пустырь у шахты воспою,
грязь непролазную, бараки,
блатной жаргон, ночные драки –
всю юность бледную свою.

Не утешай меня, рассудок,
что в люди выведешь меня.
Своих кореньев не браня,
я знаю: жизнь моя – лишь ссуда.
1964 г., Донецк

СОМНАМБУЛА

Ничего не желаю, не вижу,
не считаю побед и потерь.
Всеми фибрами жизнь ненавижу,
средь людей спотыкаясь, как зверь!

Люди, люди, вы тоже не Боги!
У меня с вами общий конец.
Вот навстречу идет кривоногий
мой сосед, всем известный подлец.
Знаю, ждёт его где-то другая
(ведь законная в тягость давно),
ждёт, похотливость подогревая,
приготовив плохое вино.

Где-то плавят металл для ракеты,
над заводом белёсый гриб.
Человек, ты чужой на планете,
всё готово, чтоб ты погиб!
Ах, да ты ведь толпою скалишься:
алкоголика хмель свалил.
Негр от белого в мыслях пятится,
слабый к сильному злость затаил.

Нет желанья и спелого месяца,
расколов, пожевать зерно.
Хорошо бы на нём повеситься
(луч веревкой свисает давно),
и болтаясь над миром призраком,
еженощно хрипеть бы средь звёзд:
«Люди, вижу я чёрные признаки,
захлестнул вас бессилья дождь!
Вы в страстях своих мелких мечетесь,
силе вашей не видя венца,
от простуды и триппера лечитесь…
Кто лечить будет ваши сердца?!
Я стеблом облунённого тела
над Землёй, как над гробом, кричу.
Всех хотел бы я вас переделать,
всех я лучшими видеть хочу!»

Если вдруг голубые веки
завтра миру закроет ночь,
я оставшейся каждой калеке
рад бы зачать чудесную дочь.
Чудных женщин! Рожали б которые
только добрых и светлых душой –
не убийцу, стяжателя, вора –
вот тогда бы обрёл я покой!
1963 г., Донецк

К СВЕТУ

Я вышел один в ночную
туманную тишину
и скрипку зовущую чую,
к чьему-то приблизясь окну,
тревожную скрипку ночную.

Меня потянуло к людям,
мне страшно от крепких стен, -
пускай не поймут иль осудят,
пускай не заметят совсем –
меня потянуло к людям.

Иду инстинктивно к свету,
бреду на гудущий вокзал,
другого желания нету:
знакомые встретить глаза, -
иду инстинктивно к свету.

Вам тоже не спится, люди,
вам в городе этом тесно,
хоть путь ваш неблизок и труден,
вы ждете улыбок и слов, -
я вас понимаю, люди.

Я тоже куда-то уеду
однажды в подобную ночь,
исчезну без зова и следа,
возникнуть на Марсе не прочь.
Я тоже, конечно, уеду.

И кто-то бессонный, как свет,
пошлет мне прощальный привет.
Меня не страшит, что будет:
меня потянуло к людям.
1963 г., Донецк

ЗАВЕЩАТЕЛЬНОЕ
Владимиру Герастовскому с сочуствием.

Друг мой, друг мой, когда умру я,
не отдай меня слёзным старухам,
чтоб они надо мною воркуя,
не томили уснувшего слуха.

Друг мой, друг мой, прикрой глаза мне,
чтоб врагов затаённых не видеть,
их тяжёлые взгляды, как камни,
даже мёртвого могут обидеть.

Друг мой, друг мой, лишь старенькой маме
дай присесть на скамеечке рядом,
пусть склонится, как ива ветвями,
над своим успокоенным чадом.
Друг мой милый, не надо печали,
не зови, не моли – не отвечу.
В синеве за твоими плечами
я предчувствую новую встречу.
1964 г., Донецк

НОЧНОЕ СЕЛЕНИЕ

В безмолвное селенье
дорога привела.
Укрыла населенье
ночная полумгла.
Кругом одни заборы,
остры и высоки,
на воротах запоры –
озябнешь от тоски.
Стучу, но безответно
молчат дома-гробы,
лишь пёс мне вторит медной
протяжностью трубы.
Да что это с деревней?
В какой случилось год?
Неужто это древний
любимый мой народ?
На свете всё не просто,
не просто без родни…
Теплее светят звёзды,
чем редкие огни.
1964 г., Мариуполь

ЖЕНЩИНЕ

Вы, распустившийся цветок,
дыханья ветра ждали, ждали…
Мои глаза не разгадали
многозначительный намёк.

Мой сон, наивен и глубок,
Вам стал понятен без печали.
Я помню, помню: Вы сказали,
что сон наивный – не упрёк.
1964 г., Мариуполь

У МОРЯ

Гордая походка,
броская краса,
и глядят не кротко
синие глаза.
Скалы глухо спорят,
волны входят в раж:
не царевна ль моря
ослепляет пляж?
Рассыпает брызги
молодым крылом,
в море, словно в призме,
линий перелом.

Коль она – царевна,
я – подводный бес.
Пусть плывет манерно
вдаль за волнорез.
Только мяч головки
обогнет косу,
я дельфином ловким
в море унесу.
1964 г., Сочи

НА ЛЫЖАХ

Воздух свеж, как зубной порошок.
Впереди – ни дымка, ни крыш.
Как за городом хорошо
с парой легких березовых лыж!
Я иду вдоль посадки степной.
Все деревья – в рубашках со льда.
Увлечённый древесной игрой,
не бросаю чьего-то следа.

А следов жидковато у нас,
на квадратах донецких полей,
ведь охотников больше сейчас,
чем запуганных мелких зверей.
Редко встретишься с зайцем, с лисой
даже в самой полынной глуши.
Ах! Не к слову сорвался косой,
от испуга не чуя души.

Да не бойся зайчишка меня!
Я ведь, право, тебя не лютей,
убежал-то и сам на полдня
от винтовочных взглядов людей.
Дорога мне любая жизнь,
никого не сотру в порошок.
С парой прочных березовых лыж
как за городом хорошо!
1965 г., Донецк

НА ТРОПЕ

Я шел навстречу свету,
а ты от солнца шла,
в его лучи одета,
слепила ты и жгла.

Я заболел в то утро
от близости твоей,
так вылепленной мудро
из бликов и теней.

На тонком коромысле
на узенькой тропе
ты взвешивала мысли,
подобная судьбе.

Под трепет спелых бедер,
под легкие броски
выплескивались с ведер
живой воды куски.

Мне видеть было мало,
мне мало слышать речь…
И солнце вырастало
из-за горящих плеч.
1964 г., Шахтерск

ЗИМОВКА

Где-то по-весеннему легка
пыльцой трусила пчелка,
теперь стоит совсем нага
озябшая зимовка.

Стоит она темна-темна,
дрожит звоночком-зябликом,
обледенелая луна –
единственное яблоко.

И строг пейзаж, и строг февраль,
и сердце чует вьюгу,
и вечер опускает шаль
на яблоню-подругу.
1966 г., Марьинка

НА КРЫЛЕЧКЕ

Наконец-то хлынул свет
из-за туч в оконце.
На крылечко вышел дед
греть усы на солнце.
Словно вата – борода,
руки – корка хлеба.
С синей проруби вода
разлилась по небу.
Жирный линь по дну плывет,
ослепляя блеском,
как грузило, самолет
тянет в небе леску.
Этот теплый вешний рай
славят даже куры.
Слышишь, дедушка, давай
подымим-покурим!
1966 г., Марьинка

У ГОРЯЩЕГО ПНЯ

На крутом берегу у горящего пня
мы сошлись в ожиданьи грядущего дня.

Над рекою дымился туман до утра,
золотились колени твои у костра.

Мы с тобой не одни в ночи вырвали свет:
в небе жгутся костры, мчась к нам тысячи лет.

Кто их столько зажег у дымящихся рек?
Или, может, средь них одинок человек?

Мы – две искры с тобой во вселенском костре,
пролетая, столкнулись в короткой игре.

Все минувшее – в нас, все грядущее – в нас.
У горящего пня – мотыльков перепляс.
1966 г., Марьинка

НА ДНЕПРЕ

Медленно к морю струится
ржаво-седая река,
вновь покидают птицы
жёлтые берега.
Маленький-маленький катер
под барабанный марш
тянет на толстом канате
черные рыбины барж.
Кажется мне, кто-то близкий
тянет галерную цепь.
Снятся морские бризы,
снится казацкая степь.
1965 г., Киев

ДВА НАСТРОЕНИЯ

1

В ночных глазницах улицы –
два маленьких огня.
Домишко мой сутулится,
но радует меня.
Вздохнет певучей дверью
знакомый теплый дух,
и сумрачному зверю
берлога – лучший друг.
А мне-то и подавно,
натружен я, как вол,
к тому же в дом недавно
я золушку привел.
Я для нее – кудесник,
я – принц ее души,
и для меня чудесней
нет радости в глуши.

2

В пустых глазницах улицы
ни одного огня.
Домишко мой сутулится,
не радует меня.
За астматичной дверью –
сырой и прелый дух,
лишь сумрачному зверю
берлога – лучший друг.
А мне вредна подавно:
дышу, как старый вол.
Зачем сюда недавно
я женщину привел?
Не вор я, не чинуша,
зарплата – лишь на чох.
А ей-то, знаю, нужен
хрустальный башмачок.
1967 г., Черкассы

ЖАЛОБА

Работа грубая за хлеб.
Режим. Безденежье. Супруга.
Времянка низкая, как склеп.
За сотни верст – живого друга.

Так и живу. Коль это – жизнь.
И только книги пламень синий
еще тащит меня, кажись,
из заколдованной трясины.
1966 г., Черкассы

* * *

А Дон-Жуана наказали ведь,
женив на девке без гроша,
дав на себе изведать заповедь:
терпи – очистится душа!
1966 г., Черкассы

ДВОЙНИК

То ли двойник, то ли сексот
за мной петляет круглый год.
Ему кричу я: «Отвяжись!
Ты портишь кровь, ты портишь жизнь!»
И он, оскалясь тонкогубо,
тотчас скрывается за угол.
Но вот я прихожу в кино –
и он у кассы ждёт давно,
брожу по книжным магазинам,
и он – за мною, рот разинув,
иль улыбается с витрины
такой лояльный и безвинный.
И на работе, как общественник,
ведёт он запись дел существенных,
а проводив меня домой,
влезает нагло в угол мой.
Садится на скрипящем стуле
и плечи острые сутулит.
Берет записки из кармана,
обрывки фраз довольно странных
то ли на спичечной коробке,
то ли на пачке сигарет –
слова, вопросы, недомолвки
и стихотворный нервный бред…
Согрев на печке кружку чая
и скорости переключая,
как на извилистом пути,
он пишет, пишет. Не шути!
«И что он пишет? – строго спросит
читатель, длинный стих браня.
Увы! Он пишет, друг, доносы
и в них по косточкам разносит,
понятно, грешного меня.
Поносит он мою работу,
и сослуживцев, и друзей
и под особую заботу
(с такой предвзятостью – злодей!)
берет бухгалтершу-супругу,
и вымышляет мне подругу
и к сердцу ближе, и по духу,
бранит меня за суету
и за стихи в полубреду.

Ну, и дела! В насмешку, что ли,
мы с двойником меняем роли:
теперь уж я слежу за ним –
что пишет он, как аноним.
И признаюсь, он правду пишет
и от того неровно дышит,
в сыром углу нажив болезнь
(всегда за песнь расплата есть!).

Бог с ним, пускай себе скрипит,
имея писчий аппетит,
пускай строчит свои доносы –
перо, бумага есть не просят.
Возможно, в этих донесеньях,
в ночном осмысливаньи дел –
вся жизнь моя и утешенье,
моё начало и предел.
1967 г., Черкассы

* * *

Я не юный, я не старый,
я в ударе, я в угаре –
бодр и молод.
В общем, я – звенящий молот.
Ну, не молот – молоток,
бью по стали звонких строк!
1967 г., Черкассы

2

* * *

Пустеля марить про дощі,
а виноградник жде проміння.
Чого, чого в моїй душі
така печаль, таке горіння?

Покою скільки не моли,
потонуть в небі наші крики.
Страждаю я, бо світ малий,
радію я, бо світ великий!

Куди б мене не занесло –
у прірву десь чи на висоти –
моє розбурхане єство,
ти пам’ятай: ізвідки, хто ти,
які джерела ти пило,
з якої виросло оселі –
твій сад вбиратиме тепло,
запліднить дощ твої пустелі.
16.06. 1967 р., Черкаси

* * *

Тяжко даються рядочки,
наче пишу для когось,
наче просить відстрочки
мій переломлений голос.
Що це? Душі змертвіння?
Може шукання нової?
Боже, твоє насіння
кров’ю я ще не угноїв!
25.06. 1967 р., Черкаси

* * *

Забув свою мову, зневажив, покинув.
Для чого я мучивсь, молився і гинув?

У мене був батько, ще є в мене мати –
а що своїм дітям від них передати?

Грошей я не маю, ні чину, ні дому –
одну тільки втому…

Чого ти сумуєш, мій другий Василю?
Я просто не здамся, я все пересилю!
22.06. 1967 р., Черкаси

* * *

Драматична ситуація:
стало серце моє роздвоєним,
необхідна операція
пошматованому воїну.

Перша рана – осколок облуди,
що сушив родове джерельце,
друга рана: зуміли люди
дух чужий прищепити у серці.

Як нам лячно буває і слізно
крові втратити й кілька крапель.
Рідна мово, подай-но скальпель!
Дай сьогодні, доки не пізно!

Може, схиблю – маленька втрата
для такого кривавого віку.
Не тремти, моє серце розтяте,
гострий ніж – то найкращі ліки!
Не каліки ми ще, не каліки…

Хай рубці на тобі накарбують
фразу трепетну і залізну:
« Серця в того не пограбують,
хто у ньому несе Вітчизну!»
Червень 1967 р., Черкаси

* * *

Свій обов’язок воїн виконав.
Ворон воїну очі виклював.

Серце трепетне орли вирвали,
ще гарячу кров звірі випили.

Став у ворона ще гостріший зір,
став жорстокішим обережний звір.

Звивсь орел стрімкіш до висот ясних.
Неньку воїна обсипає сніг.
09.07. 1967 р., Черкаси

* * *

Ми ще йдемо, а тому – геть тріумфи!
Ми у путі – прогнози зайві тут.
Ганебно із словес викохувати клумби,
гадаючи, що люди зацвітуть.

Ми сторожкі: ще є в Дніпрі пороги
і острах є – в чиїх руках кермо?
Шляхи круті. Та з кожної дороги
ми владніші, свідоміші йдемо!
28.07. 1967 р., Черкаси

* * *

Так давно це, давно відбулося,
що живий лиш єдиний спомин:
золотіло твоє волосся,
наче спалах сухої соломи.

Я наповнював ним долоні,
мружив очі від теплого блиску.
Билось гаряче і близько
голубе джерело на скроні.

О, не клич в недалеке минуле:
погрубішали спалені руки,
ми про небо у зорях забули
під холодним туманом розлуки.

Так давно це, давно відбулося,
що живе лиш єдиний спомин:
я розсипав твоє волосся
в тихий шерех сухої соломи.
25.06. 1967 р., Черкаси

* * *

Я не кляну своє минуле,
бо і тепер є що клясти:
моє русло заносить мулом
і не дає до зір рости.
Не всі святі, хто вірить в Бога,
не всі Боги, хто вище нас.
Кляну я рай, куди дорога –
німим рабам. Кляну той час,
коли засне надія хвора,
коли під’їсть мене покора,
як шахтні вибої – Донбас.

Я не кляну своє минуле,
над ним вночі не ворожу,
старих могил не ворушу,
а ворушу в душі заснуле.
Я не кляну своє минуле!
09.11. 1967 р.

ПЕРЕД ЗАПОВІТОМ

Підходить вже й до мене вік Христа,
коли він хрест виносив на Голгофу.
Що зроблено? Душа моя проста,
хоча вогонь і жевріє потроху.

Я заповідей людям не приніс,
у мене послідовників не густо,
тримав за вітром часом хибний ніс,
любив жінок, вино, як цап капусту.

Оце і все? Та ні! Іще додам,
хоч самовпевнено, можливо:
носив в собі я жах народних драм
і радощів його нечасті зливи.

Я вболівав як за своє дитя,
за зламане гілля всього народу.
В минуле вже немає вороття,
але в майбутнє ще шукаю броду.

За бороду я Бога не вхопив –
у кого крил позичити для неба?
Та крила виростають і в рабів.
Кріпися, душе! Нам ще жити треба!
02.08. 1967 р., Черкаси

[ Київські фрески] [ На арені історії ] [ На донецьких вітрах ] [ Вироблений пласт ] [ Кримський берег ] [ Одеські настрої ]
[ Літературна галерея ] [ У суміжних Муз ] [ Біля українського Парнасу ] [ Автобіографічна довідка ]